Глава 61
Дунька была уже с пузом, и Глафире этот факт не очень-то и понравился. А Егор заладил одно и тоже:
— Люблю не могу. Эта баба от всех отличается.
Его ли это ребенок – он не знал. Потому как в это период с ней развлекался. Дунька приезжала к малознакомой бабке в гости, искала суженого, так как в ее дальней деревне мужиков не сыскать. Странное дело, почему-то в одной сторонке мужиков практически нет, а в другой их сразу с десяток. Вот и странствовала Дуня, чтобы хоть какого к рукам прибрать. Нашелся Егор. Видный парень. Тощий, да ну и ладно, с лица воду не пить, как говорится, лишь бы хата была, куда кости свои перебросить. Дунька сразу Егора приметила, впилась в него, как клещ по весне. В первый же день овладела им, пока он пребывал в хмельных раздумьях, показала, чего умеет, в сети свои страстные запутала. Не успел Егор опомниться, как Дуня перебралась в его дом и уже вовсю хозяйничает там. А что, баба-то с мозгами! Матери охотно помогает, пол метет, обед стряпает, все через хихоньки да хаханьки. Глафира хитрую особу сразу разглядела, но лезть в судьбу любимого сына не стала. Авось, счастье к Егорушке привалило. Наконец-то одумается сынок, за ум возьмется. То, что дите не от него, мать тоже с первых минут поняла. Да и бог с ним, пускай живут, коли нашли друг дружку. Дунька по сердцу пришлась, Егор меньше пить стал, все больше в доме сидит да на женку свою любуется. Счастье в хату привалило! Глафира каждый день радостная ходила, за молодыми наблюдала, а про мужа и вовсе позабыла. Расписываться Егор и Дунька не стали: на этом сама Дуня настояла. Мол, зачем бумагу лишний раз марать? Любовь сильнее всяких штампов. Свекровь на росписи настаивала, но Егор, послушав сожительницу, передал матери ее слова. Та и успокоилась.
Вскоре родилась девочка, которую назвали Лидой. Глафира не имела желания с ней возиться, потому что чувствовала – ребенок чужой. У Егора также охоты не появилось, так как не готов был к рождению малышки. А вот Дуня, голова бестолковая, начала хвостом крутить, оставляя дите на хозяйку. Свекровь молчала-молчала, да и выдала:
— Это что ж, я ей буду вместо матери? А меня спросили? Где твоя баба шляется? Почему за ребенком не приглядывает?
— Она к соседке убежала, там помощь требуется, — отдувался за Дуню Егор.
— А здесь? – развела руками мать. – Здесь помощь не требуется? Что-то разонравилась мне эта Дунька. Может, ну ее, куда подальше?
— Не-е, мать, я без этой бабы дышать не могу. Дюже в душу запала.
Через год Дуня вновь понесла. Ох и удивилась Глафира, когда мальчонку на руках подержала! Ванечка, пухлощекий молчун, до того на Егора похож, что и доказательства не нужны. Тут уж женщина не сдержалась, отблагодарила невестку новеньким платьицем и платком с узорами. Придя в себя, Дуня принарядилась, предупредила, что поедет к родственникам о детях рассказывать.
— Могла бы и письмецо написать, — Глафира почуяла неладное. – Зачем в такую даль да без дитя…
— А я туда и обратно. – Дуня прощалась в дверях.
— Сюда созывай. У тебя ж молока, как воды в озере, куда ты его девать будешь? Мы-то справимся, коровьим отпоим…
— Не переживайте, мама, за меня. Я уже ученая. – улыбнувшись, Дуня скрылась за дверью.
Долго Глафира бубнила и невестку нехорошим словом вспоминала. Так навспоминалась, что сподвигла Егора к спиртному. Скучно ему стало с ребятишками и мамкой вечно ноющей, повадился парень к старым дружкам в гости захаживать и горькую попивать. Глафира думки на Федоса перекинула, а тому уже женка так надоела, что он стукнул кулаком по столу и предупредил:
— Не закроешь рот свой поганый, переселю в баню ночевать. От тебя голова трещит, будто с похмеля́! Занимайся ребятишками, кому сказано! Бабье дело единое – дом да дети сопливые!
Обозлилась Глафира на мужа, но слово поперек вставлять не стала. Слишком уж он злобный стал, нетерпеливый. Через три месяца заявилась Дуня, как ни в чем не бывало. Приехала, привезла обновок и подарков для родственников. Глафире эта поездка поперек глотки встала. Отругала она невестку, посадила рядом с детьми и строго наказала:
— Если будешь и дальше продолжать в том же духе, я тебя вместе с отпрысками на вольные хлеба отправлю.
— Егорушка не позволит, — заикнулась Дуняша, — да и власть не даст отцу от родных деток отказаться.
— А каким образом ты докажешь, что дети Егора, а? Вы ж не расписаны, живете по-соседски.
— Обратного тоже доказать не имеется возможным. Поэтому законы на моей стороне.
Громко рассмеявшись, Глафира треснула наглую невестку по лбу ложкой.
— Да кому ты нужна, подолом метущая? Наша деревня о тебе уже слухами полнится!
— Брехня! Обо мне никто знать не знает, а вот о вашем муже многое говорят, — ехидно ответила Дуня.
Глафира замолкла. Опять про Федоса басни сочиняют. Да что ж ты будешь делать? Не видела она муженька с другой и намеков на другую не замечала. Вновь Глафира за следствие взялась. Только Федос за ворота, она следом – шарсь! И наблюдает. Федос то в лес, то в поле – ничего удивительного. Но однажды, когда в доме народилось еще четверо ребятишек, приметила Глафира за мужем одну странность. Каждое воскресенье он встает раньше всех и спешит за баньку. С банькой многое связано: легенд всяких, страшилок… И подумала тогда Глафира, что муж у нее – чертяка. То ли бесов зовет, то ли еще каким колдовством замышляет. Подглядывала женщина за мужем до последнего, пока он перестанет по всему огороду бегать, за сараями и баней. А к тому месту, где муж что-то шептал, приблизиться после его ухода боялась.
Однако, любопытство взяло верх, и Глафира, услышав, как муженек выходит из хаты, выскочила из-под одеяла. Федос, аккуратно прикрыв входную дверь, спустился с крыльца, огляделся и согнувшись в три погибели, засеменил к яблоне, что посреди грядок росла. И вдруг, не дойдя до калитки, замер. Глафира наблюдала за мужем в окошко, в сенях. Ждала, когда он направление возьмет, чтобы потом это место запомнить, и днем, когда мужа не будет дома, проверить, что у него там припрятано. Может, заклинание какое…
Видя, что Федос стоит, как столб, Глафира пригорюнилась. Долго еще ждать, а то сон одолевает? Федос постоял минуты три, устремив застывший взор на сарай, а потом двинулся к нему. Глафира, решила, что пора выходить. Осторожно приоткрыла дверь, прислушалась, затем закрыла и прошмыгнула за угол дома. Темно, как у черта за пазухой, хоть бы мужику на глаза не попасться!
Схоронившись за бочкой с водой, женщина боролась со сном, но женское любопытство превыше всего. Через мгновение, брови Глафиры медленно поползли на лоб. Из сарая доносились мычания (не коровьи), какие-то хрипы и непонятная возня.
— Так, так, та-а-ак, попался голубчик, — потирая ручки, прошептала Глафира.
На уме у нее было одно, но, когда она пулей подлетела к сараю и заглянула в щелку, то увидела совершенно другое. Отчего ей стало безумно страшно…
Глава 62
В темном сарае было две фигуры. Мужские. Один лежал на досках, второй навис над ним. Тот, что снизу, хрипел, будто его душат. Глафира, протерев глаз, чтобы лучше разглядеть, с кем там борется ее мужик, чуть не ахнула, когда поняла, что Федос повержен. А кто же сверху?
— Егор, — нечаянно вырвалось из ее рта, и Глафира отпрянула от стены. – Батюшки…
Егор был пьян вусмерть. Он не понял, кого уложил на лопатки, потому что испугался внезапного появления человека. Собираясь обокрасть собственную семью и пропить имущество, парень залез в сарай. Услышав посторонние звуки из сарая, Федос направился посмотреть, но тут же был сбит с ног. Прижимая отца к полу, Егор трясся, напугавшись до смерти.
— Сынок, — прохрипел мужик, пытаясь вырваться из крепких ручищ. – Его-ор…
И тут Егор прозрел. Батька! Но лишка спиртного подкинула ему идею, что если отпустить отца, то он или изобьет, или выгонит к чертовой матери из дома. В последнее время отец стал слишком грубым. Он мог запросто дать взрослому сыну леща, кинуться в него дровиной, если что не понравилось, или бросить прямо в лицо:
— Я тебя породил, я тебя и убью…
Вспомнив каждый эпизод, связанный с батькой, Егор приподнял мужика за плечи и с силой опустил на пол. Ударившись головой о твердую поверхность, Федос прошипел:
— Убью, как собаку.
Недолго думая, Егор сомкнул его челюсти руками и зажал со всей силы. Между зубами оказался язык. От дикой боли тело Федоса затрепыхалось под Егором. Слезы потекли по вискам, душераздирающий стон вырывался из раздувшихся ноздрей, пальцы сжались в кулаки, а кожа покрылась испариной. Во рту стало печь. Печь так, что сердце вырывалось наружу, но Егор продолжал сдавливать челюсти и дышать отвратительным перегаром в лицо побежденного отца.
Пока сын держал мужа, Глафира встряхнулась, вспомнив, как Федос копошился под яблоней недавно. Рванув в огород, женщина, пребывая в смешанных чувствах, не стала отвлекать Егора. Пусть разберется с батькой, а там видно будет. Обойдя яблоню вокруг, Глафира упала на колени. Земля у корней еще свежая, недавно перекопанная. Копнув руками, женщина вздохнула. Ничего нет.
— Да что ж ему тут надо было? Ну не порчей же он занимался?
Сунув пальцы в рыхлую землю, Глафира начала копать, как собачонка. Здесь должно что-то лежать: мешочек какой или подушечка с иглой и ниткой. Через минуту кончиками пальцев уткнулась во что-то мягкое. Глафира замерла на секунду, а затем принялась убирать землю вокруг предмета. Разводя руки все дальше и дальше, она увидела белую тряпицу. Схватив ее, потянула вверх. Из-под земли показался сверток. Выложив его на поверхность, женщина начала разматывать тряпку.
— Ого-го! — вскрикнула она и тут же закрыла грязной рукой рот. – Графин…
Приподняв его, Глафира обмерла.
— Да здесь столько, что…
Графин был набит деньгами до отказа. По самое горлышко. Покачав головой, Глафира, фыркнула:
— Вот гад, а? От семьи прячет. В дом ни копейки не несет, все сюда, в землишку прикапывает. Хрыч старый, да чтоб у тебя язык после этого отнялся. Да чтоб ты всю жизнь до гробовой доски подняться не смог. Черт бородатый, на меня гавкает, как собака, а сам, сыч, богатства заныкал. Пусть земля уйдет у тебя из-под ног.
Сбылось предсказание Глафиры. Зарыв клад на место, она заглянула в сарай и увидела Егора, стоящего рядом с отцом. В руках у него лопата. Стоит, дышит, как загнанный пес, а Федос лежит и хрипами задыхается.
— Убил? – прошептала мать, испугавшись за содеянное.
— Не знаю, — жалобно ответил Егор и уронил лопату. – Бес попутал…
— Егорушка, сейчас отнесем его в баньку, а опосля подумаем, как поступить, — подскочила Глафира к парню. – Не тушуйся. Видимо, сбрендил Федос, раз уж решился напасть на тебя. Если к утру помрет, то я свидетелем буду, мол, он на тебя бросился, как зверь, и хотел придушить. Не переживай, милок, этот ирод, — пнула лежачего мужа ногой, — заслужил. Сколько кровушки он из меня выпил? – захныкала она, прижимаясь к вздымающейся груди сына. – Сколько жизненных сил вытянул? Бог с ним, сынок, так ему и надо. Пусть теперь бога молит, чтоб он его побыстрее прибрал. Подымай, Егорушка, я за ноги, ты – за руки. Отнесем и будем молиться, чтобы дух его поскорее оставил. Только гляди у меня — молчок. Не вздумай проболтаться, а то тебя посодють.
Глава 63
Вздрагивая от того, что натворил, Егор согласился положить отца в бане. Перенося мужа, Глафира думала о графине, закопанном под яблоней. Жизнь пойдет в гору! Только не стоит прямо сейчас рассказывать о деньгах сыну, пусть для начала от жены избавится. Такую ораву, которую Дунька расплодила, не прокормишь. А на двоих хватит — с лихвой хватит. Положив еще теплое тело на полок, Егор отвернулся. Он уже практически протрезвел, но смотреть на полуживого отца не мог.
— Накрывать не будем, — прошептала мать, выходя в предбанник. – Ночи еще теплые. Пускай в тепле и помирает. Мы что, изверги разве?
Егор достал из кармана штанов папиросы, вышел на улицу и закурил.
— А ты не переживай, сынок, только не проговорись никому, — встала рядом мама.
— А Дуня?
— А что Дуня.
— Баньку-то топить надо для обмывки, а тут… — кивнул на дверь Егор.
— Так поутру вернемся и похороним. Людям скажем, что спился.
— Ну если так…
— А как еще? Давненько я от него отделаться хотела, но как бросишь хозяйство? Уйти в никуда под старость лет – так только глупый сделает.
— Угу, — согласился сын.
— Вот ты и освободил меня, Егорушка. Спасибо тебе, — прильнув к нему, женщина всхлипнула. – Столько годков терпеть его дурной характер не каждая сможет. Хорошо, что ты у меня есть, а так бы пропала совсем. Панкрат сбег и радуется, у него душа о матери не болит. А ты у меня самый заботливый.
Дотянувшись до его щеки, Глафира чмокнула колючую щетину. Егор улыбнулся. Выбросив окурок, он и мама отправились в хату. Несколько дней пролежал Федос на полке, несколько дней мучился от болей. Глафира ходила проверять, испустил ли он дух, а Егор не находил себе места, когда она возвращалась и разводила руками:
— Живой, чтоб ему пусто было.
Егор не спал, почти не ел, забыл о выпивке – так мучительно ему было от мысли, что вот-вот придут за ним и упекут за решетку. Глафира тоже оказалась со слабой психикой. Уговорив сына отвезти отца в больницу, она слегла. Егор сдал Федоса врачам, напился на радостях и вернулся.
— Мать! Все сложилось так, как ты и говорила! – ввалившись в хату, парень громко рассмеялся. – Я его на крыльце оставил, попросил забрать и сбег!
— А ежели искать будут, кто привез? – просипела женщина.
— Не будут, я им денег чуток дал, которые ты мне одолжила.
— Я? – запамятовала Глафира на нервной почве, что передала сыну несколько купюр из графина. – А когда ж я успела?
Пережив нервное потрясение, она не могла вспомнить, куда перепрятала клад. Эх, натворили дел, теперь лежи и бойся. А если Федоса вылечат, и он расскажет, как сын его избивал? Хотя нет, как он расскажет, если у него хребтина изувечена и пол-языка откушено. Откусил себе говорилку и правильно сделал. Нечего лишнего посторонним людям трепать. Глафира лежала и представляла спокойную размеренную жизнь.
— Догулялся, ирод, добегался. Вот пусть теперь валяется и думает о каре Божьей. А мы с Егорушкой в тишине поживем. Только бы от Дуньки избавиться.
Слушая, как плачут дети, Глафира злилась. Ведь из шестерых только двое на Егора смахивают, а остальные нагулянные. Головой о стену хоть убейся, не ее это внуки. Дунька часто по деревне колесит, часами у каких-то девок засиживается. А к девкам ли бегает?
— Да угомони ты их, треклятых! – рявкнула Глафира и тут же замолчала.
Что-то сердечко зашлось. Стучит, как бешеное, на какую-то беду намекает. Прислушиваясь к сердечному ритму, женщину зажмурила глаза.
— Дай бог, доживем до радости, сколько ж можно несчастий выносить? Пора бы и нам от Бога манны небесной заполучить.
Заполучила Глафира манны. Егор начал из дома имущество выносить. Тяжело парню – такой крест на душу взял: родного отца покалечил. Думать об этом сил больше нет, пришлось глотку горькой заливать, чтобы хоть как-то забыться. За месяц опустошил хату, да так, что дом превратился в развалину. Даже доски от стен отодрал и пропил, забор местами вынес, полы на старье сменил, Посуду приличную — на бутылку, а потом пустую тару вдоль стены в рядок выставляет. Занавески, одеяла, кровати, живность… Одним словом – все вынес, пьянчуга проклятущий. Взял привычку днями пропадать, засядет в хате тех, с кем свое добро пропивает, там и уснет. А дружки закадычные, знай себе, проспятся, ногой растолкают тело обмякшее и просят еще принести, чтобы душу согреть. Когда пропивать стало нечего, Егор по соседним деревням забегал. Воровать повадился. Бабок стареньких обманывать. Вот там-то он и узнал о брошенном мужике в больнице. Старушка одна заикнулась, мол, говорят, что мужик из местных, родственников будут искать, чтобы мужика этого обратно передать. Вылечили!
Испугался Егор новости нежданной, да и рванул к брату в село Яшкино…
— Ну, а дальше вы все знаете, — выдохнул Панкрат, вспотев от волнения.
— Во дела-а, — протянул Степан, почесав затылок. – Это ж надо, а? Кому расскажи – не поверят.
— А и не надо рассказывать. Это ведь тайна. Наша, семейная. Не выносите, дети, сор из избы. Пускай все останется с нами, чтобы ни одна живая душа не прознала.
Галя смотрела на порозовевшего свекра испуганный взглядом. Столько черноты в его семействе, что и представить страшно. А Глафира, ох какая хитрая! С виду бабка, как бабка, а у самой поступки бесовские.
— А бабулю за что в психическую отвез?
— За припадки, — тихо ответил Панкрат. – Ночью ко мне подскочила, за бороду хвать!
Молодежь вздрогнула.
— Хорошо, что вовремя проснулся. Она ж с ножом ко мне пришла. Так и сказала, чтоб я молчал, надо от языка избавляться.
— Уф-ф, — глаза Степки чуть не выкатились из орбит. – Мне аж поплохело.
— Она ж всю правду выложила, а потом опомнилась. Говорит: «Не доверяю я тебе, потому как, окромя Егора, никому верить нельзя».
— Она с этим Егором, как с птенцом, всю жизнь металась, — Степа спрятал руки под коленки. – А второго сына не любила…
— А то. Трое нас было. – улыбнулся Панкрат.
— Как трое? – удивилась Галя.
— Да, трое. Слыхал я, как мамка вспоминала, что первый в пуповине запутался, потом я родился, а Егор-то здоровьем слаб оказался. И какая-то бабка сказала, что если один крепким окажется, значит, он все соки из других вытянул.
— Ой, — ахнула Галина и приложила руку к груди, — и мать ваша поверила?
— А как же. И, когда опосля нашего рождения, корова подохла вместе с теленком в животе, мать решила, что это я виноват. Она во всякую нечисть верила, а батька отмахивался. Да если б не батька, то рос бы я в какой-нибудь семье, потому что мать хотела меня отдать. В общем, ребята, дела обстоят так – о бабке Глафире не вспоминаем, никому не говорим, куда она запропастилась.
— А мать?
— А что, мать? Ушла, и скатертью дорога. Она мне тоже горя немало принесла, да я молчал, как рыба замерзшая.
— Это ты о чем сейчас, бать?
— О том, как она с моим братом в загулы уходила, — шлепнув ладонью по краю лавки, Панкрат насупился.
Покраснев, Галина пристально посмотрела на Степана. Тот сидел с опущенной головой, уставившись в пол.
— Надо было раньше ее на все четыре стороны отправить, да пожалел я ее за слезы громкие, — вполголоса сказал Панкрат. – Пожалел за то, что тебя, Степушка, не хотел от сердца отрывать.
— Бать, — подняв голову на отца, Степан, наконец, осмелел. Его уже давно один вопрос волнует, но как задать его – не знал. Кажется, пришло время для откровенных разговоров. – А правду люди говорят, что мы имеем какое-то родственное отношение к Ефиму Петровичу?
— К Фимке? – резко повернувшись, Панкрат зашевелил усами. – Это кто ж тебе успел доложиться?
Глава 64
— Слышал, как он с женой переговаривался, пока я машину протирал, — прошептал Степан.
Из комнаты донесся плач Маньки. Галя поспешила успокаивать девочку. Проводив ее нахмуренным видом, Панкрат встал.
— Ну, хватит лясы точить, пора и на боковую. – похлопал сына по плечу.
— Бать, — Степан хотел услышать ответ на свой вопрос, но отец не желал продолжать беседу.
— Доброй ночи, — поковылял в кровать.
Степан покрутил головой, подумал, а потом решил все-таки лечь. Скоро вставать, хватит разговоры разговаривать. Если отец захочет, то сам расскажет всю правду. Но теплые отношения родителей Дарьи все же настораживают. Слишком уж они ласковые, как будто Степан является их сыном. Умывшись прохладной водой из рукомойника, Степан ушел в комнату.
— Ну что, сказал? – Галя укладывала уснувшую Маню в кроватку.
— Не, в другой раз спрошу, — разделся Степан и сел на постель.
— Хм, проще у людей спросить. Твой отец не пожелал высказаться, значит, здесь есть какой-то секрет.
— Не до секретов мне, спать хочу, — зевнул муж и залез под одеяло.
Накрывая одеяльцем девочку, Галина краем глаза взглянула на Настю. Та спала, как убитая. Даже глаза не открыла, когда ее сестричка подняла крик. Выдохнув в голос, девушка подошла ко второй кроватке.
— Соня-засоня, — улыбнулась, погладив двумя пальцами голову ребенка, — ты – дар небес. Повезло нам с тобой, Настенка. Ох, как повезло. Не кричишь, ночами не допытываешь мамку с папкой. Спокойная, как безветренная погода.
Услышав храп, Галя отвлеклась. Степан уже спал, раскинув руки. Его грудь медленно поднималась и опускалась, рот приоткрыт, глаза плотно сомкнуты.
— И с тобой повезло, — прошептала Галя, подходя к постели. – Таких, как ты, днем с огнем не сыскать.
Она легла, накрылась одеялом и положила руку на грудь мужа. Дом наполнился тишиной. Галя закрыла глаза и представила, как она плывет по озеру, лежа на спине, и смотрит белые облака, похожие на толстые перины.
— Вот и сбылась моя мечта, — засыпая, забормотала Галя, — теперь я стала богачкой.
Февраль.
— Отойди, пока я тебя не сшибла! – Галина несла ведро с горячей водой в сарай, а Маня крутилась под ногами. – Да что ж ты за непоседа такая? Уйди, кому говорю?
Маня, еле передвигая ногами, топала впереди матери к сараю, но мама почему-то злилась.
— Манька, чтоб тебя… — Галина не могла обойти ребенка, так как тропка узкая, а лезть по сугробам – расплескать воду. – Да уйдешь ты или нет?
Настя была дома, с дедом. Простыла маленько, поэтому на улицу ее не выпускают. Панкрат рассказывал ей разные истории, а внучка слушала и улыбалась.
— А она его за бочок хвать! — дедушка поймал ножку Настеньки, и та залилась глухим смехом. – Подбросила и ам! – ухватился за ручонку. – И съела! Эх, веселая ты у меня, Настенка. Такая веселая, что сердце радуется! – расхохотался мужик.
Вдруг на улицы раздался дикий ор. Панкрат аж подпрыгнул на кровати. Опиравшись на палку, он кинулся к окну. Ничего не видать, стекла инеем затянуло. Накинув фуфайку, мужик вышел на крыльцо. К дому бежала Галя, держа на руках раздетую Маню. Девчонка кричала, что есть мочи, а Галя охала.
— Что такое? – Панкрат остолбенел, увидев красные руки и лицо Мани.
— Скорей, отойдите, — тяжело проговорила Галя, влетая в дом.
Опустив дите на лавку, Галина разбила куриное яйцо и размазала его по лицу и рукам девочки. Захлебываясь диким плачем, Маня дрожала, как будто ее бил озноб.
— Обварилась? – стоя на пороге, Панкрат вытаращился на мать и дитя.
— Говорила же, не лезь, не суйся, — со страхом в голосе бубнила Галя, разбив второе яйцо.
— Как же так? – прикрыв дверь, дед сел на лавку. – Что ж ты за егоза такая?
Но Маня не слушала деда. Она орала так, что звон стоял в ушах.
— Э-эх, бестолковая, — покачивал головой мужик, понимая, что ожоги останутся надолго. – До свадьбы заживет.
— Да кто ж ее такую теперь возьмет?! – в сердцах выкрикнула Галина, сунув руки под рукомойник. – Юродивая!
— Не кричи, — спокойно проговорил Панкрат. – Девке еще расти и расти. Облезет старая кожа, новая нарастет.
Ошибся Панкрат. Не наросла новая. Вот уже пять лет прошло, а Маня до сих пор «носит» на лице сморщенную оболочку. Благо, что не все кипятком обварила, а только правую часть. Из-за видимого изъяна Маня стала неуправляемой, более резкой и слишком вспыльчивой. В этом году в школу идти, а Маня не желает об этом слышать, потому что дети называют ее прокаженной. Настю тоже детишки соседские в свои ряды не принимают. Глуховата она, да и разговаривает невнятно.
— Говорили ж Гальке, — судачили бабы о детях Стрелецких, — вези девку по врачам. А она руки в боки и фыркает, мол, сама знает, что лучше для ее девки. А девка-то больная оказалась.
— Это им кара божья за то, что их прабабка и прадед были жмотами. Сильно за свое добро тряслись. Помощи у них не допросишься. Даже куска хлеба жадничали.
— Да не-е. Не в этом дело. Их дом стоит на костях, поэтому они прокляты.
— Тут у каждого дом на костях, опосля войны. А Стрелецкие потому невезучие, что невестку Федоса из дому Галька поперла. Вот и собирают камни молодые. Нельзя так с матерью было поступать.
— Да не в Марфе дело, а в председательской родне.
— А что с ними? Каким боком тут председатель?
— А таким. Нечего было сестру Глафиры в богадельню отдавать.
— Ой, бабоньки, они ж не только сестру, а и саму Глафиру туда определили.
— Да ты что? А откуда тебе это известно?
— Невестка Глафиры рассказала, когда мы с ней в транспорте столкнулись. Я ее вначале не признала, а потом вспомнила, где я ее могла видеть. Подсела к ней, и разговорились. В то утро ее Галька за порог вытолкала.
— Ой, батюшки…
— Так вот, эту вытолкала, а вторую в богадельню отвезла.
— Ой, что делается!
— Галька эта, говорят, и со Степаном живет, и Панкратом не брезгует.
— Фу! Да как не совестно?
— А так. Девка хитрая, спасу нет. Влезла в семью обманом. Вроде как от Степана забрюхатила. А вы Маньку-то видали?
— Да-да…
— Похожа она на Степана?
— Не-е-е…
— Ну вот и весь сказ. Только одного не пойму, как эта чувырла смогла так мужиков приструнить, что всю родню разогнала, а мужики молчат?
— Раз уж она с мужиками постель делит, значит, поэтому и молчат.
— Ой, стервозина, а? Ой, стыд-то какой!
— А что ей, мандавошке постельной. Накормят, напоят, спать уложат, а она только ноги раздвигает. Тьфу! С ней рядом жить страшно. Того и гляди, мужика чужого привадит и заставит родню разогнать. А она будет в чужом добре купаться. Барствовать.
— Бабы, надо что-то делать, иначе прославит Галька нашу деревню.
— Не прославит. Мы на нее, куда следует, анонимку отправим. Пускай выселяют, чтобы духу ее здесь не было.
Глава 65
И действительно, женщины сделали гадкое дело, написав жалобу на Галю, которая ни о чем не подозревала. К ней пришел председатель, рассказал, что он получил письмо с просьбой выселить с позором. Самому было неловко, но отреагировать на анонимку он обязан.
— Не верю я, что ты такая, какой тебя расписали, — вздыхал Ефим Петрович, сидя за столом.
— Не думала, что люди могут быть такими злыми, — Галина нервничала. – И что я им сделала?
— Вот именно, что ничего. Есть у меня одна мыслишка, — улыбнулся Ефим. – Чтобы наши жители видели, какая ты есть на самом деле, предлагаю выйти к ним и…
— В пояс поклониться? – перебила его Галина.
— Зачем же? Я о другом толкую. Думаю, злятся из-за того, что ты не состоишь в совхозе.
— А я обязана?
— Не обязана, но законы для всех писаны. Галя, — Ефим встал. – Давай к нам, а? Будешь трудиться, как все. Люди и отстанут.
Нахмурив брови, хозяйка пристально посмотрела на председателя. Угождать тем, кто доносы строчит? И что им не живется по-людски? Завидуют? Конечно, завидуют, как же еще…
— Ладно, — согласилась Галя. – Куда предлагаете, на ферму? – она изменилась в лице.
Хватит, набатрачилась в семье родителей, хочется свое хозяйство вести, а не чужое.
— Ну почему же? Есть у меня местечко для тебя. В детский сад пойдешь?
— В сад? – представив, что придется следить за чужими ребятишками, Галя заулыбалась.
— Да. Будешь нянькой, как Люба.
А-а, это та Люба, которая обо всех все знает. Оно и к лучшему. Будут подруги рядом, Галя обо всех каждую мелочь узнавать будет.
— А я согласна!
— Добро, — кивнул Ефим, — приходи завтра поутру, обсудим.
Устроившись в детский сад воспитателем, Галина ощутила невероятный прилив гордости. Детишки, приветствуя новую тетю, прыгали вокруг нее, галдели и тянули ручки. Им показалось, что эта тетя добрее, чем Любовь Васильевна, которая как гаркнет, что аж ноги поджимаются. Войдя в одноэтажное здание, Галя сняла рукавицы, расстегнула пальто, сказала дочкам, чтобы поторопились, потому что пора садиться завтракать, а они практически опоздали.
— Это из-за тебя, — бубнила Маня, снимая шубейку и незаметно толкая сестру, — медленно ходишь.
— Э-а, — отрицательно мотнула головой Настя, стягивая шапку. – Ы.
— Говорить научись, — буркнула на нее Маня, — мычишь, как корова.
— Девочки, быстрее, — Галя вернулась за детьми, — все сели за стол.
— Сейчас, мамочка, — вдруг ласково заговорила Маня, поставив валеночки у стены, где стояла детская обувь.
Настя, посмотрев на сестру недовольным взглядом, сощурилась. Она и раньше видела, как Маня лебезит перед мамой, а когда ее нет рядом, тут же кидается на Настю, обзывая ее коровой. Заведя детей в столовую, Галя присела рядом с Любой, которая весело подергивая ногой.
— Проспали? – спросила она Галю, косясь на девочек.
— Нет. Настя, как копуша, не шевелится. – выдохнула та.
— Чудная она у тебя. Ни бе, ни ме, ни…
— Перестань. Нормальная она, — Галя немного разозлилась. Не на Любу, а на себя, потому что не послушала совет фельдшера много лет назад – не показала ребенка врачам.
Раньше можно было, наверное, вылечить дочку, а теперь уж поздно. Опоздали. Настя слышит, но плоховато. Нет, она не глухая напрочь, может читать по губам, но часто не обращает внимание, когда ее окликают. Громкие звуки также игнорирует, но иногда вздрагивает, если не углубилась с головой в игру или чтение.
— Жалко ее, — оборвала мысли Гали Люба. – Как она жить-то будет?
Обе посмотрели на детей, стучащих ложками по тарелке. Потом взглянули друг другу в глаза. Люба как будто ждала слов Гали, но та молчала.
— И за что тебе такие муки? – негромко сказала Люба, видя, что Галина не хочет продолжать этот разговор. – Если бы у меня была такая дочь…
— Может, хватит? – сверкнула глазами Галя, и Люба замолкла. – Ты лучше скажи, почему сегодня нет сына Марии Локтевой?
— А тебе какая разница? – фыркнула Люба и отвернулась.
— Никакой. Вижу, что его нет, вот и спрашиваю.
Люба не стала отвечать. Сложив руки на груди, она встала и повернулась к окну.
— Даже думать не хочу, где ее мальчишка, — проворчала женщина.
Подняв тяжелый взгляд на Любу, Галя покачала головой. Злится подруга, из-за Гришки злится. У него сын, семья, жена… а у Любы — никого. Тяжко ей одной, одиноко. Родители давно умерли, братьев и сестер не имеется. Бабушка растила Любу, да и та приказала долго жить. Слоняется по земле-матушке Любовь Крачко, места себе не находит. Так-то она хорошая баба, только вот злоба в ней поселилась. Из-за Машки, которая вышла замуж за того, о ком сердце Любы до сих пор болит. Уставившись в спину подруги, неожиданно Галя вспомнила о сестрах, которые живут в Яшкино. Насупилась. Вроде и вспоминать незачем, а на душе кошки заскребли. Галя встала, прошлась по столовой, потом вернулась и села.
— О-ох, — вырвалось из ее рта.
— Ты чего? — обернулась Люба.
— Да так, своих вспомнила…
— Слушай, — оживилась подруга, подсаживаясь поближе. Она наклонилась и шепнула. – А правду говорят, что ты с председателем, ну… это?
— Что «это»? – вытаращилась на нее Галя.
— Ну… — Люба потерла ладони, дав намек.
— Это еще откуда? – подскочила Галина, сообразив, что она имеет в виду. — Кто тебе сказал? – от ее крика дети притихли.
— Тише ты, сядь, — Люба потянула ее за подол юбки. – Что уставились? Быстро доедайте кашу! – рявкнула на детей.
Те опустили головы и продолжили есть.
— Не ори, — вновь зашептала Люба. – Уже несколько дней по деревне слухи ходят, будто Ефим Петрович не просто так Степку к себе пригрел. Он таким путем к тебе подбирался. А тут еще в дом в ваш вхож частенько. А? Галь, признавайся, у вас там что, любовь?
Глава 66
Галину перетряхнуло. Она смотрела на подругу обезумевшим от услышанного взглядом и не могла понять, какая бездельница распускает слухи.
— Что за глупости? – чуть не подскочила она. Вцепившись в сиденье стула, сдержалась. – Откуда люди это взяли?
— А мне почем знать? – откинувшись на спинку, Люба сложила руки на груди и закинула ногу на ногу. – За что купила, за то и продаю.
Люба выглядела слишком довольной, и Галя это заметила.
— Покажи мне ту заразу, что обо мне сплетничает, я сама с ней поговорю, — сквозь зубы процедила Галя.
Опустив ногу на пол, Люба наклонилась.
— Ага, а потом ко мне придут и начнут орать: не я ли эту новость тебе передала? Сразу станет понятно, от кого ты узнала. Подставить меня хочешь, да? А еще подруга.
— Дурдом какой-то, — покраснела Галя. – Чего они ко мне прицепились? Никому плохого слова не сказала, со всеми здороваюсь, улыбаюсь. И что им всем от меня надо?
— А кто его знает. У нас тут такого наговорят, что хоть из деревни беги. Ты это… если переезжать надумаешь, заранее предупреди, а то опять подругу потеряю, — скуксилась Люба.
— Опять?
— Да была у меня одна. Зинкой звали. О ней всякое говорили. Вот она не смогла перенести позора и сбежала.
— Гулящая была?
— А то! Ни одного мужика мимо не пропускала.
— Значит, о ней правду судачили, а про меня…
— Да не расстраивайся ты. Обойдется. Но, если вдруг надумаешь место жительства менять – скажи. Чтоб я тебя как лучшую подругу проводила.
Нахмурив брови, Галя одарила женщину неоднозначным взглядом. За столом стало шумно. Дети доели кашу и начали баловаться.
— Петров! – Люба повысила голос. – В угол поставлю!
Мальчик спрятал руки под стол и опустил голову.
— Нинка! – воспитательница перекинулась на девочку с белесыми волосами. – Ты зачем рот рукавом вытираешь?
Подбежав к ребенку, Люба начала энергично тереть по лицу вафельным полотенцем. Девочка захныкала, а воспитательница обрушила на нее шквал негодования.
— Грязнуля. Дома не научили за собой следить? Вся в каше измазалась. Вот пусть теперь твоя мамка забирает полотенце и стирает, коли у нее времени вагон.
Глядя на нервную подругу, Галя думала о своем. И как это людям удается чудные истории сочинять о других? А, главное, зачем? Какую пользу приносят пересуды? Или бабам заняться больше нечем? Вдруг Галя вспомнила, как ее свекровь всякие гадости о ней Степану говорила. Рассказывает, а сама аж расцветает. Приятно ей, видимо, от того, что врет напропалую и не краснеет. Всеми силами Марфа пыталась очернить девку, лишь бы сына своего от нее оградить. Думала об этом Галя, думала и представляла, чтобы она чувствовала, будь на месте свекрови.
— Бр-р, противно как, — передернув плечами, Галя поднялась. – Все поели?
Дети встали, услышав добрый голос воспитателя. Этот вопрос означал, что можно выйти из-за стола и отправиться в игровую комнату.
— Как же, все! – рявкнула Люба, показав рукой на тощего мальчонку, который ковырял ложкой в каше. – Опять божьего выспетка ждет.
— Отстань ты от него. – махнула Галя, загруженная мыслями о председателе.
Уводя детей в комнату, женщины переглянулись. Люба видела, что Галина расстроилась, и решила ее поддержать.
— Плюнь, у нас и не такое о других говорят. Плюнь и разотри. Если так подумать, то пускай плетут. Как говорила моя бабка: «Если о тебе воду льют, значит ты – живая».
— И то верно, — наконец, Галина улыбнулась.
К обеду, накормив детей супом и гречкой и уложив их в постели, подруги засели в кухне и расслабились. Повариха крутилась у плиты, вторая женщина средних лет гремела посудой в отдельном помещении. Повариха Анфиса Егоровна, веселая по своей натуре, любила рассказывать разные байки и неприличные анекдоты. Симпатичная женщина, душевная. Галя ей сразу приглянулась, когда пришла на работу. Анфиса не лезла с лишними расспросами, не задавала глупых вопросов и первое знакомство начала с шутки, мол, новая воспитательница до того молоденькая, что самой впору ходить в сад. Оценив шутку, Галина посмеялась.
— Девчонки, что вы такие хмурые? – отвлеклась повариха на подруг. Накрыв огромную кастрюлю крышкой, положила половник на плоскую тарелку. – Я тут слыхала, что в наших рядах скоро пополнение будет.
— Какое еще пополнение? – Люба щелкала семечки и выплевывала шелуху в кулек, сложенный из старой газетенки.
— Зинка возвращается, — поставила руки на бока Анфиса.
— Какая Зинка? – опешила Люба, опустив руку на колено.
— Как какая? Подруга твоя. Или забыла ее уже?
Галя взглянула на Любу. Та сидела, как замороженная, чуть приоткрыв рот.
— Здорово. Ты ж ее недавно вспоминала. Представляю, как тебе радостно, — улыбнулась Галина.
— Хм, — глаза Любы забегали.
Вдруг из спальни раздался детский смех. Да такой громкий, что подруги рванули с места.
— Опять с ума сходят, — ворчала Люба, открывая дверь спальни.
Дети прыгали на кроватях, размахивали руками, а между койками важно прохаживалась Маня. Обменявшись изумленными взглядами, воспитательницы расхохотались.
— Ну учудила-а! – держась за живот, Люба запрокидывала голову. – Ну дуреха!
Маня, выгибая спину, кокетливо крутила плечами. Она высоко задирала нос и поглаживала… грудь?
— Что ты туда насовала? – Галя подошла к ребенку и потрогала выпуклости. – Что это?
Сунув руку под майку, вытащила скомканные шерстяные носки.
— Та-ак, кто у нас без одежи? – покрутила головой Галя.
На кровати сидела Настя с босыми ногами. Забрав носки, Галина забурчала:
— Простынет. Сказано же, не снимать.
Захлюпав носом, Маня подбежала к матери и вцепилась в носки.
— Отдай! Я тоже хочу!
— Чего хочешь?
— Это! – девочка показала глазами на свою грудь.
Люба заржала еще громче.
— Уже не смешно, — нахмурилась Галя. – Зачем тебе «это»?
— Красиво-о! – заныла семилетка, топая ногами.
— Ой, не могу-у! – согнулась пополам Люба, захлебываясь смехом. – Ой, придумщица.
Отодвинув Маню, Галя надела Насте носочки и положила ее на кровать.
— Смотри, Галька, какая у тебя скороспелка растет! – хохотала подруга. – Ой, принесет в подоле! Раньше времени принесет, если уже о женских грудях думае-ет! Ха-ха-ха!